Его одежда решительно непрактична, а его жизнь напоминает какую-то фантазию-тире-художественный перфоманс, балансирующий на грани безумного. Но всё же в нем есть нечто такое, благодаря чему Рик Оуэнс обзаводится всё новыми поклонниками. Встречайте самого восхитительного дизайнера на свете.
Двери дворца распахнулись. Это был он. Это был Рик Оуэнс, американский дизайнер, известный своим поклонникам как «Властелин тьмы». И он был одет так, как и полагается Рику Оуэнсу. Длинное черное пальто. Высокие черные сапоги. Длинные черные волосы. Клонящееся к закату солнце осветило его лицо. Должен отметить, что в Париже стоял необычайно прекрасный день. Это было зимой, но тот день был маленькой телеграммой от весны. От золотых сводов отражался свет. Большие лучи света прорезались сквозь гигантские облака. Рик Оуэнс надел свои солнечные очки и осмотрелся вокруг так, будто Париж был фермой, которую он когда-то разумно приобрел.
Мне также стоит упомянуть, что я опоздал. Мы должны были встретиться в Пети-Пале (Малый дворец), где он собирался показать мне свои любимые картины. Опоздал достаточно сильно – охранник музея даже не хотел меня впускать. («Но меня внутри ждет мой друг!» – сказал я охраннику. «Оооо», – он скорчил грустное лицо, – «Ton ami!»)
Я подошел к Оуэнсу, прося прощение. Но казалось, он совершенно забыл о нашей встрече. Он мило улыбнулся, будто смутившись из-за того, что его увидели отдыхающим в такой беззащитно жизнерадостной манере. Я объяснил ему всю суть трагедии, и он рассмеялся.
Я вспомнил, что приготовил для него подарок – перьевую ручку из красного дерева производства компании, которая называется «Lamy». Рик Оуэнс женат на знаменитой фигуре мира моды и искусства, Мишель Лами – пара остается в центре парижского авангарда уже больше десяти лет, с тех пор, как они переехали сюда из Лос-Анджелеса. Я подумал, что они оба будут в восторге от совпадения имен. «Да», – сказал он, не ухмыляясь, но как бы вежливо и легко улыбаясь, – «Это первое, что выходит, когда гуглишь ее фамилию». Он вернул ручку мне.
Серьезно, он просто вернул ручку мне.
Заметьте: он был любезен со мной (в ответ на мое опоздание), тогда как другой человек повел бы себя как мудак. Он отреагировал честно и прямолинейно (в ответ на мой жалкий, извиняющийся подарок), тогда как другой человек был бы притворно милым, снисходительным или безразличным.
«Удалось взглянуть на какие-нибудь хорошие картины?» – спросил я.
«Да, кстати говоря», – ответил он. – «Я увидел такое, что полностью изменило всё, что, как мне казалось, я знал о дизайне. По правде говоря, очень жаль, что тебя там со мной не было».
Я пытался сдержать мышцы щек, но моё лицо всё же стянулось – я чувствовал это – в то, что было изумленным видом человека, у которого внезапно скрутило живот.
Он вновь улыбнулся. Ну, конечно, он просто шутил.
«Нет», – сказал он, – «Но я увидел картину, которая натолкнула меня на мысль о том, что можно сделать в следующей коллекции».
— «В этот раз ты серьезно?»
— «Да», сказал он. Там проходила специальная выставка картин, сделанных голландскими художниками в Париже. – «Я увидел невероятный воротник-раф», – сказал он. Он достал свой айфон и показал портрет сидящей женщины и несколько приближенных кадров ее белоснежного одеяния. Платье, которое, видимо, было собрано, из тысяч складок белого муслина, туго затянутого на талии, в той зоне туловища, где был корсет. Вырез платья взрывался в этот раф, который и очаровал Оуэнса.
«Я уже довольно давно делаю всякие шарики», – сказал он. – «Шарики и округлости». Это было правдой. Многие образы из его последних коллекций выглядели так, будто у них выросла опухоль. Одежда проглотила свои поясные сумки и носила их как питон, проглотивший оленя. Они выглядели футуристично, но это было будущее во вселенной Руба Голдберга, где нам пришлось обратиться к абсурду, чтобы выжить.
Он увеличил изображение рафа. Детализированно, откровенно, восхитительно. Его драпировка была практически незаметной, словно это был шарф. Это было чувственно. «Я хочу взять его и испортить», – сказал Рик Оуэнс.
В этот момент трое ребят побежали по лестнице прямо к нам. Две девушки и парень с короткими дредами. Ступеней было много, так что некоторое время мы просто наблюдали за ними. У парня был французский акцент, но по-английски он говорил хорошо: «Рик, чувак! Рик! Можно нам сделать фотку?»
«Конечно!» – сказал Рик Оуэнс. Всё это выглядело так, как будто он просто случайно пересекся со старым другом. Кто-то протянул мне камеру. Ребята объяснили, что будет лучше, если я их сфотографирую. Я несколько раз их щелкнул. Они расплылись в ярких, широких улыбках. «Спасибо, Рик!» А потом они убежали.
«Пойдем?» – сказал Оуэнс. Он смотрел куда-то в сторону, на лестницу. Внезапно там припарковался черный автомобиль, на котором он ездит по городу. Он подъехал ближе, чем, казалось, было возможно, практически к самому подножию лестницы. В этом было бы что-то бэтменовское, если бы Рик Оуэнс сам не был одет как чрезвычайно модный, андрогинный Бэтмен. Мы вместе спустились по лестнице – он в сапогах и разлетающемся пальто, я в штанах и чем-то там еще – и сели в машину. На нас смотрели люди. Я задавался вопросом, как они думают, кто я такой. Брат его жены.
Мы ехали по Парижу, пересекая мосты, плавно и бесшумно разворачиваясь на узких улицах. Что он думал о славе? Волновало ли его, что он уже не может просто выйти и прогуляться, как нормальный человек?
«Мне с этим не приходится иметь дело», – сказал он. – «Я не такой знаменитый».
«Серьезно? Но мы стояли у лестницы всего каких-то полминуты, прежде чем прибежали те ребята…»
«Ну, да», – сказал он, – «Это так. Да, конечно, когда я выхожу в город, люди очень часто подходят ко мне и говорят хорошие, положительные вещи. С этим не особо тяжело жить».
Ритм его речи остался американским и калифорнийским. В его голосе даже чувствуется какой-то пижон – не серфер или скейтер, но кто-то равномерно прожаренный. Он так и не выучил французский выше уровня туриста, несмотря на то, что живет в Париже уже почти 20 лет. Он говорит о своем плохом французском открыто и безо всяких оправданий. «Когда я впервые приехал в Париж», – сказал он, – «Для меня сразу стало важным собрать вокруг себя команду людей, с которыми можно будет хорошо контактировать. Мы не могли себе позволить, чтобы я облажался. Поэтому вокруг меня был такой пузырь. И он до сих пор таким и остался».
«Так зачем тогда вообще приезжать в Париж?» – спросил я. – «У тебя здесь лучшие ресурсы? Более высококвалифицированные сотрудники?»
«Нет».
«Или по деловым причинам? “Экономика моды”?»
«Нет», – сказал он. – «Это поэзия. Здесь в моде есть та поэтическая странность, которую больше нигде не найти. Здесь присутствует чувство абстрагирования и почти дадаизма. В какой-то момент я пришел к выводу, что для того, чтобы быть тем дизайнером, которым я хочу быть, мне нужно было стать умнее. И вещи, которые можно увидеть здесь – это просто другой уровень».
На следующий день я заглянул в магазин Оуэнса в Пале-Рояль, недалеко от Лувра, и увидел его до жути убедительную восковую фигуру в мужской юбке, стоящую у прилавка и безучастно смотрящую перед собой. Позже, в мастерской я попросил Оуэнса попробовать вспомнить, когда он впервые заинтересовался одеждой. На мгновение он закрыл глаза. «Когда мне 12, я хотел джинсы», – сказал он. – «Мама купила мне джинсы из полиэстера. Я посмотрел на них и подумал: “Они выглядят по-другому. Что-то не так”».
«Она что, не хотела, чтобы у тебя были джинсы из денима?»
«Она считала джинсы дрянью», – сказал он.
Я ел печенье его матери. Консепсьон Оуэнс – Конни – прилетела в Париж навестить своего сына, перед приездом отправив ему кучу печенья по почте. («Если бы я не заставил ее прислать его», – сказал он, – «Она бы привезла его в чемодане».) Отец Оуэнса познакомился с ней в Мексике, где несколько лет преподавал английский язык, и в конце концов они поселились в Портервилле, в долине Сан-Хоакин, Калифорния. В Мексике, еще будучи молодой девушкой, Конни работала швеей и научилась кроить одежду. Ее стоит упомянуть в качестве одного из первых модных ориентиров Оуэнса, хотя это влияние и было косвенным.
Печенье было отменное. Я съел штук 12. Рик Оуэнс не съел ни одного. Он ведет здоровый образ жизни и подходит к рубежу в 56 лет так, будто он на десяток лет моложе. Возможно, его волосы немного поредели, но он продолжает краситься в угольно-черный цвет и не отрезает их. Он снял про это видео – о том, как он сам красит себя у раковины – и выложил в интернет. Оно прекрасно. Он прекрасный вампир. У него лицо кубиста, в нем есть грани. Он выглядит, как испанец – галисиец или каталонец – но, возможно, я об этом подумал только потому, что у него лицо кубиста. Он сказал, что каждый день примерно в полдень ложится спать на 45 минут. Если время перелета пересекается со сном, то он выбирает другой рейс.
Оуэнс описывает детство в Портервилле как «довольно унылое». Он прошел «весь цикл строго контролируемого воспитания, в подростковом возрасте реагируя на это выходом из-под контроля. Алкоголь и наркотики. Очень эпатажно и экстравагантно». А затем он переехал в Лос-Анджелес, где всё стало еще более странным.
Сначала он посещал художественную школу (абстрактная живопись экспрессионистов), потом пошел в ремесленное училище (шитье и модельное дело), а затем устроился на работу в какую-то неизвестную мастерскую, где занимался созданием «дешевых подделок». Попутно он преображал себя, да и город его тоже преображал. В итоге он стал (по его собственным словам) «тощим, белым готом, хлеставшим водку». Именно в Лос-Анджелесе он повстречал человека, которому после его матери суждено было стать самой важной женщиной в его жизни, существо, столь же своеобразное, как и он сам.
Я не знаю, как вам объяснить, кто такая Мишель Лами. Она – эльфийская жрица-колдунья. Она – непризнанный законодатель в нескольких культурных сферах. A$AP Rocky называет ее своей «феей крестной» и творческим наставником. Она ужасающая, сексуальная и милая. Она замужем за Оуэнсом. Который является бисексуалом. Ну, то есть, он Рик Оуэнс, но… В любом случае, они любят друг друга. Но мы слишком забегаем вперед. На вопрос о том, что происходит, когда они оказываются в постели, можно ответить лишь: «Бог знает!» Но Бог не настолько пошлый, чтобы подглядывать, и даже если Он это сделает, Он может не понять, что Он только что увидел.
Лами переехала из Франции в Лос-Анджелес в 1970-х и в 1966 году открыла там ресторан «Les Deux Cafés», названный так в честь того, что он состоял из двух зданий, соединенных вместе – джаз-клуб и дом ремесленника. Входить нужно было через заднюю стоянку в темном переулке на севере Лас-Пальмаса. Место стало таким популярным, что его даже поддерживала член городского совета Лос-Анджелеса. Иногда Лами танцевала для своих гостей. Когда она была в должной кондиции. Когда ей этого хотелось.
Интересно, такой ли ее впервые увидел Рик Оуэнс? Он в этом не уверен. Годы Оуэнса, проведенные в Лос-Анджелесе, полны алкоголя и размытости. «Я был в стельку пьян и вел себя хамовато», – сказал он. – «Я был груб. Ненавижу это. Но я был таким». Он многое не помнит. Дошло до того, что ему требовалось выпить две рюмки водки для того, чтобы с утра встать с кровати. Как-то он проснулся под мостом на автостраде. Порой он отключался на три дня. Не раз он был близок к смерти. Он часто «терял свою машину». Он сказал: «Знаешь, забавно, но мне до сих пор иногда что-нибудь такое снится: «О, черт, я же закопал там труп…» или «О, Господи, я же кого-то там переехал…» Ну, насколько мне известно…»
Мне кажется, было бы неправильно сказать, что Лами стабилизировала его или «приручила», когда они начали встречаться. Она была по-своему дикая. Но она была менее склонна к саморазрушению и знала, как уберечь себя и его. До этого у него никогда не было настоящих отношений. «Скажем так», – сказал он, – «Я ни с кем до этого не расставался».
«То есть, ты никогда не был ни с кем достаточно близок настолько, чтобы расставание было необходимо?» – спросил я.
«Да», – сказал он. – «А потом в какой-то момент я почувствовал: “В моей жизни чего-то не хватает”. И каким-то образом мне хватило самосохранения, чтобы понять: “Мне это нужно”».
Прежде чем стать его женой, она была его начальницей. Это то, что многие люди не знают о Лами. Единственная вещь, о которой она никогда не говорит, и вещь, которая больше всего ее определяет: она французский модный дизайнер. В 1983 году в Los Angeles Times написали о том, что Пэтти Дэвис, дочь Рональда Рейгана, была одета в Lamy, в том числе футболку «со швами, которые видно на лицевой стороне» В 1987 году за счет розничных продаж она заработала 6 миллионов долларов. Странно, что можно сутками читать о ней материалы и не увидеть ни одно упоминание о том, что раньше она занималась тем, что Рик Оуэнс делает сейчас. Что она устроила его на его первую настоящую работу в качестве дизайнера. Что она ощутимо повлияла на его подход к дизайну. Оуэнс мне этого не говорил, и я сомневаюсь, что он согласился бы, но мне кажется, что каким-то сложным и тонким образом за долгие годы они произвели переход власти от нее к нему. Возможно, это было сделано без слов. Она начала угасать для того, чтобы он смог засиять ярче. Нет, не «угасать». Она эволюционировала во что-то иное. Так же, как и он. Но если, как раньше говорили, за каждым великим мужчиной стоит великая женщина, так же дела обстоят и с тем, что порой великие женщины находят мужчин, через которых можно действовать и транслировать свои идеи.
«Ты, наверное, повидал всякую чертовщину», – сказал я. Оуэнс ответил: «Я сам был той еще чертовщиной».
Они стали жить вместе в странном комплексе зданий через дорогу от «Les Deux». То, как Оуэнс описал их интерьер, было лучшей характеристикой его эстетического восприятия, которую мне когда-либо доводилось слышать. «Там были отметины времени», – сказал он. – «Облезающая краска, линолеум, который выглядел как темный мрамор. Суперкрасивые диваны, покрытые войлоком. Большое зеркало. Прекрасные длинные, серые, шерстяные шторы. Они были плотными. Эти валяные шерстяные полотна висели на окнах в спальне. Были ворота, которые выходили на переулок. В то время Голливудский бульвар был довольно жутким. Чувствовалась атмосфера беззакония, которая нам нравилась». Там же он разместил свою студию. Какое-то время по комнатам дома протанцовывали самые фриковатые фрики Лос-Анджелеса.
Оуэнс, словно одержимый, работал каждый день, оттачивая стиль, который частично представлял собой растворяющуюся роскошь, частично – элегантный спальный мешок. Панк-шик существовал и до этого, но его одежда повергала людей в шок (она до сих шокирует и меня), и она была действительно шикарной. Рик Оуэнс мог сделать так, чтобы его модели выглядели как неприкасаемые королевы (тогда он еще не запустил мужскую линию), а затем за минимально короткое время (столько, сколько требовалось для закулисного переодевания в новый образ) превратить их в изуродованных уличных крыс с пустыми глазами и раздутым туловищем. Критикам было трудно решить, что выглядело более соблазнительно, повреждения или божественность. Но чтобы столь низко начавший дизайнер – не европеец, а американец, не из Нью-Йорка, а из Калифорнии, не из Лос-Анджелеса, а из маленького городка, не бриллианты и коричневая кожа, а татуировки и кольца в носу – забрался так высоко, став столь экспериментальным? Это было что-то новенькое.
Rick Owens RTW Fall 2010
Одним из его ранних образов 1994 года была нейлоновая футболка, в ткань рукавов которой бусины были вшиты таким образом, что было видно не их самих, а лишь шишки, полученные в результате. В этой футболке человек выглядел так, словно на каждой руке у него вырос экзоскелетный доспех. Небольшое решение, сильный эффект. Выразительно, странно, умело. И люди это заметили. Его одежду захотели носить рок-звезды и актеры кино. Но это было полной противоположностью «мгновенного успеха». Когда у Оуэнса состоялся первый серьезный показ, ему было практически 40. А по меркам модной индустрии это и вовсе 140 лет. Когда он получил свою первую большую награду, он сказал журналистам, что чувствует себя «как вампир».
Для них энергетика Лос-Анджелеса изменилась после того, как одним вечером Оуэнса и Лами ограбили под дулом пистолета. Грабитель сорвал с пальцев Лами все ее кольца. «А она носит много колец», – сказал Оуэнс. – «С тех пор мы там постоянно чувствовали себя неспокойно». На следующий же день они переехали в отель «Шато Мармон», где остались на год.
Ему надоело пить. Он оказался среди тех, кому генетически повезло возненавидеть алкоголь сильнее, чем полюбить его. Он всегда пил, чтобы чего-то добиться. Когда алкоголь перестал помогать ему двигаться вперед, он переключился, делая выбор в пользу чего-то более здорового, по-прежнему гедонистического, но выбирающего жизнь. Жизнь и тьму.
Однажды вечером Оуэнс взял меня в шоу-рум Owenscorp в квартале Марэ, где висела коллекция, которую он только показал на Неделе моды в Париже. Я впервые так близко находился к моде в ее свежих, испытуемых формах, как будто они могли быть еще не закончены. Сначала я в основном оценивал цвета, палитру, которая, по словам Оуэнса, была навеяна постером фильма ужасов: «Это был фильм об оборотнях 30-х годов. Я увидел его на iTunes. В нем было идеальное сочетание белого с оранжевым и прекрасно подходящим соотношением синего».
Обсуждая эту коллекцию, Рик Оуэнс ее немного принижал. «Я очень критично отношусь к этой коллекции», – сказал он, – «Потому что у меня есть такое подозрение, что я в ней схалтурил. Я не придумал ничего нового. Она была растянутой. Я повторяюсь, потому что я не такой уж и сложный». Возможно, я понимал, что он имеет в виду. Эта коллекция была более сдержанной, чем другие его работы, но она также передавала глубокую и очевидную одаренность. Не было ничего скучного. Ничего не казалось посредственным.
Над моей головой на большом экране на повторе играл модный показ, на котором эти вещи были впервые показаны несколько дней назад. Я мог взглянуть наверх и увидеть, как эта одежда выглядит на людях. И там было видно самую впечатляющую вещь. Драпировку. Рик Оуэнс уже давно почитается среди ценителей моды за свое умение драпировать. Это была одна из тех причин, которые он упомянул, когда я спросил, чем ему понравился раф на портрете в Пети-Пале: «То, как он драпирован – в нем есть что-то от амишей и в то же время что-то роскошное». Суть драпировки заключается в теле. Причина, по которой Оуэнсу сходят с рук странные искажения и даже уродство, отличающие его одежду, заключается в том, что в основе всего этого лежит его понимание человеческой фигуры и того, насколько далеко можно зайти при создании определенного дизайна. И когда он заходит слишком далеко, мы знаем, что он сделал это нарочно.
Мне также стоит упомянуть: вы бы видели, как засияли лица сотрудников, когда он вошел в шоу-рум! Ряды работников, сидящих за длинными черными столами. Смотрящие с упоением. Страстью. Гордостью. И неким страхом, который заставил их светиться. Они были похожи на музыкальные инструменты, на которых только что перебрали самые высокие струны.
Я потерял счет тем людям, которых он мне представил, говоря: «Она со мной со времен…» Часто за эти годы должность человека изменилась. Я познакомился с женщиной, которая работала в продажах, и Оуэнс сказал: «Она начинала с того, что была нашей моделью в Лос-Анджелесе». Похожими историями обладало удивительное количество людей – многие присоединились к команде еще во времена Калифорнии.
Через несколько минут Рик Оуэнс объявил, что мы сейчас пойдем смотреть на новый пиджак, который он недавно сделал. Поднявшись по лестнице, мы встретили человека по имени Джулио. Это был стройный мужчина с длинными каштановыми волосами, которые по бокам только-только начала затрагивать седина, с женственным лицом необыкновенной красоты и тонкими чертами. «Джулио работает у меня с 2001 года», – сказал Оуэнс, – «Еще с тех пор, когда я занимался лишь производством и не проводил никаких показов».
Мы прошли по коридору, миновав несколько пустых комнат. Из небольших окон сверху внутрь проливался естественный свет. Мы зашли в помещение с гигантским зеркалом. Джулио вытащил пиджак из чехла и помог своему руководителю его примерить. Оуэнс скользнул в него, на мгновение выглядя слегка уязвимым, как это всегда бывает с мужчинами в моменты, когда их одевает кто-то другой. Пиджак был длинным – казалось, он удлиняет его туловище и укорачивает ноги. Если бы в нем не было чего-то идеального, кто-то мог бы подумать, что у него «неправильный» крой. Но он выглядел элегантно. В нем была странная красота. Отчасти я говорю «странная красота», потому что это мое любимое словосочетание, которое я, видимо, буду использовать, пока не слягу в могилу. Отчасти я говорю так, потому что за день до этого Оуэнс сказал то же самое. «Я всегда шел против правил, основанных на фанатизме, суевериях или традициях», – сказал он тогда. – «Я делаю так: я говорю: «Это кажется мне странно красивым, а тебе?» Давай подумаем о других версиях красоты, которые менее клишированы».
Пока Рик Оуэнс всматривался в свое отражение, Джулио стоял позади него, фотографируя его спину. Он сделал парочку фотографий, а затем передал телефон Оуэнсу, показывая ему пиджак со стороны, которую тот увидеть не мог. Оуэнсу не понравилось. Пиджак, то есть. Он остался недоволен. Он нахмурился. «Видишь эту складку под мышкой», – сказал он. Я посмотрел. И действительно увидел ее. «Они слишком много отрезали», – сказал он. – «И сделали это неправильно». Они с Джулио начали вспоминать другого портного, который определенно был лучше, который не совершил бы эту ошибку.
Рик Оуэнс заставил Джулио тоже примерить пиджак. Улыбка Джулио стала смущенной, но по-прежнему осталась красивой. «На тебе он выглядит лучше, чем на мне», – сказал Оуэнс. Он посмотрел на обувь Джулио. – «Это новые? Выглядят отлично». Джулио дал уклончивый ответ, как будто не мог вспомнить, когда он их купил.
«Некоторые люди носят обувь, вышедшую несколько лет назад», – сказал Оуэнс. – «Не люблю на нее смотреть».
Я спросил, часто ли случается такое, что он встречал людей в своей одежде и понимал, что ему не нравится их стиль. «Время от времени», – сказал он, – «Прихожу я на вечеринку, меня начинают с кем-то знакомить, а я думаю: “Ты одет в мое главное сожаление”».
Рик Оуэнс удалился для того, чтобы провести совещание. Когда всё закончилось и все стали расходиться по домам, Оуэнс отвел одного сотрудника в сторону – первого встретившегося мне там человека, который не был одет в одежду Rick Owens. Оуэнс представил нас друг другу. Оказалось, мужчина отвечал за дистрибуцию продукции в крупной азиатской стране. Оуэнс сделал шаг вперед, как бы намекая, что хочет поговорить с ним наедине, и я отступил к ближайшей скамейке. У Оуэнса поменялся язык тела. Он положил руки на плечи сотрудника так, как мужчины иногда делают, когда хотят утвердить свою власть. «[Имя сотрудника],» – сказал он, и это прозвучало по-философски комично, – «Как так вышло, что наши дела в [крупной азиатской стране] идут не особо хорошо?» Как мне, так, видимо, и сотруднику было понятно, что на самом деле он имел в виду: «Какого хрена несмотря на огромные деньги, которые я тебе плачу, дела моего бренда в [крупной азиатской стране] идут не так хорошо, как могли бы?»
Они еще некоторое время тихо посовещались, не сердито, но сурово. Оуэнс убрал свои руки. «Спасибо, Рик», – сказал мужчина. – «У тебя всегда найдется доброе слово». А потом он быстро ушел. Оуэнс снова сел.
«Это я так кричал», – сказал он.
Я сказал, что это был довольно мягкий крик.
«Я много думаю об агрессии», – сказал он. – «Теперь я всегда с ней осторожен. Но я понимаю, что иногда нужно слегка рявкнуть».
Рик Оуэнс на скамейке в Париже, 2018 год: «Я ловлю себя на мысли: “Что люди от меня хотят?” И мне приходится заставлять себя говорить: “Нет, чего я хочу?”»
Позже, когда я спросил, какое искусство ему в последнее время нравилось: «Ленд-арт».
Отвечая, почему: «Ты видишь, как кто-то стремится к чему-то большему, оставляя свой след в этом мире, и это выглядит впечатляюще. Но присутствует немного и меланхолии. Потому что эти художники мертвы».
В ответ на вопрос, о чем он думает, когда занимается разработкой дизайна: «Я думаю о своей жизни. Я думаю о том, как я живу. Я думаю о том, что хочу, чтобы Бранкузи был одет в мою одежду, пока он создает произведение искусства. Я думаю о Бранкузи. Я думаю о рисунках Эйнштейна. Я думаю: “Мне нравится, как это выглядит”».
Почему Рик Оуэнс давно решил пожертвовать живописью ради моды? «Суть одежды лежит в кодах. Вот что больше всего меня завораживает».
На вопрос о том, что происходит в его голове, когда люди видят показы его причудливых пре-коллекций и говорят: «Но кто это реально наденет?»: «Я не знаю, действительно ли я хочу, чтобы их носили. В конце концов мой бренд всё равно будут характеризовать коммерческие вещи. А модный показы – это фантазия. Так я создаю образы. И то, что выбивается из общего ряда сильнее всего, и придает ценность всему остальному».
Инструкции, которые он дал афроамериканцу-альбиносу, который был моделью на его показе на Неделе моды в Нью-Йорке в 2002 году, когда он получил премию Perry Ellis Emerging Talent Award: «Идти максимально медленно и при каждом шаге передергиваться».
О неизбежности климатического «судного дня»: «Ничего страшного. Разве мы не должны превратиться в газ? Нам недолго осталось. Или нам кажется, что мы должны?»
О движении #MeToo: «Конечно, я поддерживаю женщин, и что бы я ни сказал, это окажется неправильным, но… Это заставило меня задуматься: “Стоп, я забыл, что жизнь – очень грубая штука, в ней много грубых махинаций, много грубых побуждений”. Люди ведут себя так, словно мы более возвышенные и утонченные, но на самом деле это не так. Мы думаем, что имеем право жить без нарушений и недостойного поведения. Но в этом присутствует элемент злого умысла, который является составной частью того, как устроена жизнь». (Наверняка в интернете за это на него обрушится шквал критики. Из-за этого я не уверен, что в этом случае стоит здесь приводить его цитату. А еще из-за того, что я вообще втянул его в это, поинтересовавшись его мнением на этот счет. Но я включаю эту цитату в интервью потому, что это была единственная точка зрения по поводу #MeToo, которую за все эти месяцы я до этого не слышал.)
Следующее, что он сказал: «Я раздражаюсь каждый раз, когда просматриваю “The New York Times” и вижу “[ненормативная лексика]”. Ну знаешь, как они делают, пишут “[ненормативная лексика]” вместо слов “дерьмо”, “бл*ть” и всё такое? Мы до сих пор так брезгливо и негодующе относимся к поведению людей».
Об онлайн-отзывах на свои работы: «Интернет породил этот сброд мнений, которые порой могут быть очень консервативными, не в политическом смысле – или необязательно в политическом смысле – но в плане статуса-кво. Видно, как быстро всё переходит в агрессию, люди спорят о скучных вещах. Как верх одерживают те, кто кричит громче. Я точно знаю одно: существует множество людей, которых я был бы только рад оскорбить».
О своих успехах: «Джинн выпущен из бутылки. Я никогда не вернусь к узкой целевой аудитории. Я – коммерческое заведение. Я хотел бы снова быть странным и недостижимым. Вот кем я хотел бы быть – жить в нищете, но быть как Джакометти».
О своем проявлении замкнутости и повышенному желанию избегать вечеринки: «Я прощаю себя за то, что я не особо общительный. Самое смешное, что, если я захочу, я не стесняюсь. Но я полностью отказался от того мира. В определенный момент мне пришлось спросить себя: “Что имеет большее значение?” У меня есть партнеры, мои бизнес-партнеры. И это мой уровень комфорта».
Что он думает о вероятности того, что основная причина, по которой он может избегать вечеринки, заключается в том, что каждый вечер они с Лами проводят восхитительный званый ужин, который похож на салон XVIII века (насколько это вообще возможно в современном Париже): ничего, потому что об этом я его не спросил. В моей голове это прозвучало как-то грубо.
О том, связано ли как-то название, которое он подобрал к своей новой коллекции – «Sisyphus» – со словом «sissy» («неженка»): «Забавно, что ты это сказал, потому что какое-то время я называл мужские и женские коллекции Sissy Men и Sissy Women».
Значит, связано? «Нет. Я думал о царе Сизифе».
Но почему он думал о царе Сизифе? Было ли это связано с чувством разочарования по поводу этого момента в истории, возможно, с чувством утопических призывов? «Я думал об упадке – ухудшении экологии, политическом кризисе».
А также: «Мой отец недавно умер. Мы с ним пару лет уже не разговаривали. Это он решил прекратить наше общение. Я думал о нем, о его агрессивных, эксцентричных генах. Я вижу их в себе: критика, цинизм».
Джон П. «Джек» Оуэнс, по словам своего сына, был «агрессивным человеком, которому необходимо было доминировать». Он вырос в Атлантик-Сити, познакомился с мамой Рика в Мексике и переехал в Калифорнию в конце 50-х. Там в 1961 году у них появился Рик, скорпион по знаку Зодиака, получивший среднее имя Сатурнито. Его родным языком был испанский. Портервилл, фермерский городок, который стоит на высохшем русле старого озера Туларе, в творческом плане был не особо перспективным местом для ребенка. Но творческие люди растут в своем сознании, и в сознании Оуэнса для этого были все необходимые инструменты. Джек возложил на «чрезмерно чувствительного» (по словам самого Рика) мальчика эксцентричную программу культурного домашнего обучения, заставляя его читать определенную классику, а также показывая японские издания и рисунки. С Led Zeppelin сын познакомился сам.
Джек работал в местном департаменте социальной защиты. Он провел за этой работой сорок лет. И как это бывает со многими людьми на этой должности, в основном он опрашивал мужчин и женщин, претендующих на льготы. Отец моей жены занимал такую же позицию примерно такое же время. По сути, весь день ты просто сидишь там и слушаешь, как тебя обманывают люди, которым ты вообще-то хочешь помочь. Они в этом не виноваты. Наша система социального обеспечения устроена таким образом, что часто лишь ложь может помочь вам получить то, в чем вы действительно нуждаетесь. Но это сказывается на психике. «Эта работа его озлобила», – сказал Оуэнс. – «Он был очень недоверчив, что сделало его еще циничнее».
Рик Оуэнс часто возвращался к теме отца за те дни, что мы провели вместе. То, что он обычно говорил, было смесью раздражения, сожаления и любви. Потом мне было довольно интересно перечитывать блокнот и замечать, что почти на каждой странице было хотя бы одно предложение о его отце. Смерть наступила недавно, это чувствуется. Его тень простиралась далеко. Я пришел к выводу о том, что его отец был своего рода анти-музой. Всё, что Рик Оуэнс создал, было сопротивлением его примеру. Но, конечно, как и все анти-музы, он был и музой, в не меньшей степени, что и Лами. Некоторым музам мы поклоняемся, некоторых нам приходится уничтожить. «Он был заумным задирой», – сказал Рик Оуэнс, – «Искал брешь в системе ценностей людей. Он был обаятельным. Он завоевывал твое доверие, а потом спрашивал: “А что ты думаешь об абортах?” Ему нужны были дискуссии, ему нужно было их анализировать, нужно было докопаться до истины».
И очевидный камень преткновения между ними был связан с сексом. Джек Оуэнс очень негативно относился к гомосексуальности, а его единственный ребенок имел замысловато-нетрадиционную сексуальную ориентацию. «Мой отец издевался надо мной – ну, не физически. Такое случилось лишь один раз», – сказал Оуэнс.
В традициях великих самообразованных психов Америки Джек начал писать письма в редакцию. Или, возможно, мне стоит сказать, письма в редакции. В издания Porterville Post и Porterville Recorder. Которым он посвящал многочисленные длинные опусы против «Идеологов освободительного движения геев» и прочих представителей нравственной распущенности, например, общественной библиотеки Портервилл, которая настаивала на подписке и предлагала своим посетителям выпуски Cosmopolitan, «которые превратились в порнографию», – писал Джек Оуэнс. Он советовал заинтересованным читателям: «Вы только почитайте постоянную рубрику “Red-Hot Read”…» (в ней публиковались «горячие» истории). Пытаясь решить этот вопрос, он связался с «помощником библиотекаря, самой библиотекаршей, ее руководителем, мэром, городской администрацией, заместителем мэра и со всеми местными церквями, у которых была электронная почта…» Несмотря на такую скрупулезность, его сообщения просто игнорировались. Он пригласил горожан, разделявших его взгляды, присоединиться к нему и «отправиться в мэрию», чтобы «выступить против тех, кто несет за это ответственность».
Когда Джек впервые увидел один из показов Оуэнса в 2003 году, он сказал ему: «Не могу поверить, что все эти люди захотели прийти на тебя посмотреть». Он умер в 2015 году в возрасте 95 лет.
Рик Оуэнс покачал головой. «Я надеялся, что он хоть немного успокоится», – сказал он, – «Но этого так и не произошло». В конце концов «всё изменилось, и мой голос стал тверже, чем его».
Ужин у Оуэнса-Лами на площади Пале-Бурбон (Бурбонский дворец). Если при чтении похожих названий возникает путаница: Пети-Пале – это музей, в который я опоздал; в Пале-Рояле находится магазин, в котором я побывал; а это была площадь Пале-Бурбон, где Рик Оуэнс живет. Калифорнийский вампир перемещался между дворцами в городе огней.
Ты входишь через черные ворота и поднимаешься по гигантской мраморной лестнице. Темно. На вершине лестницы тебя ждет алюминиевая дверь. Ты продвигаешься вперед, и помощник в черной одежде Rick Owens провожает тебя внутрь. Раньше это здание было штаб-квартирой социалистической партии. Рик Оуэнс и Мишель Лами сказали, что, когда они туда только въехали, интерьер был «противным». Всё было захламлено, запачкано, покрыто обоями и панелями. Они избавились от всего подчистую. Лестница вела в просторное, очищенное помещение: открытое и холодно-теплое, как свет во время затмения.
За ужином я сидел рядом с Лами. Она не переставая курила сигареты. Во многих мини-биографиях, размещенных в интернете или журналах, содержится утверждение о том, что она родилась в Алжире или имеет берберские корни. Это необоснованное заявление – она родилась в горах Юра, недалеко от швейцарской границы – но ее очертания и цвет кожи достаточно темные для того, чтобы это выглядело правдоподобно. Татуировки на ее пальцах. Хна в волосах. Полоска теней на лбу. Благодаря боксу у нее подтянутое тело, поэтому несмотря на то, что ей почти 75 лет, она обладает руками юной девушки. Однажды Рик Оуэнс назвал ее «старомодной салонисткой»: «Что она любит, так это организовывать что-нибудь».
Напротив Лами сидела Конни Оуэнс, до сих пор не уехавшая с того раза, который подарил мне то незабываемое печенье. Я не видел, чтобы Лами и Конни перекинулись хотя бы словом, но чувствовал между ними необыкновенную близость. Рик Оуэнс вел себя очень преданно и любяще по отношению к матери. Я спросил ее по-испански, каково иметь такого сына, и она ответила, что он – лучший сын на свете.
Еще в тот вечер за столом сидел эстонский рэпер Tommy Cash. Оуэнсу он нравился. Усы Томми были такие тонкие и маленькие, что они были похожи на усы Моны Лизы. Он был необычайно модным, но тоже казался открытым и дружелюбным. Девушку Томми звали Анна-Лиза. Она тоже была эстонкой. Она говорила о том, что по сути они, эстонцы, были людьми из леса, последними язычниками в Европе. Ее лицо было смутно похожим на морду животного, которое я не мог вспомнить. Возможно, это был дикобраз. «Ты относишь себя к ним?» – спросил я. – «Тебе кажется, что ты человек из леса?»
«Да», – сказала она.
В какой-то момент я осознал, что меня отвлекало комнатное растение, которое маячило позади моего места. Его листья постоянно задевали голову и мешали обзору. В конце концов Лами вызвала помощника/слугу для того, чтобы тот пришел и обрезал листья около моей головы. Казалось, никто не знал настоящую Лами – никто, кроме Оуэнса – и всё же казалось, что в ней совсем нет коварства. Когда ты сидишь рядом с ней, чтобы увидеть ее, тебе нужно посмотреть сквозь столько всего. Макияж, кольца, татуировки, хна, движения рук, но в самом центре находятся глаза, цвет которых я никогда раньше не встречал. Базальтовый, но базальтовые глаза я видел. Ее глаза были другими, они были темнее, по крайней мере, при этом свете. Они были стального оттенка. Ясно было то, что они играют главную роль в ее обольщении. К тому моменту, когда твой взгляд прорвется через все эти слои и найдет ее глаза, ты уже пропал. Она увидела тебя насквозь.
Я свернул косяк, и она спросила меня, как я их сворачиваю. «В каком соотношении?» Я ответил: «Девяносто два процента травы и восемь процентов табака». Она сказала, что если я поменяю траву и табак в соотношении местами, она бы тоже не отказалась покурить. Я так и сделал, и она взяла косяк.
Томми попросил меня снять «семейный портрет» – его и Анну-Лизу с Риком и Мишель. Пока я перемещался с телефоном Томми в руках, пытаясь найти хороший ракурс, Рик Оуэнс не переставал ораторствовать. «Давай, войди в ритм», – сказал он. – «Не ленись. Попробуй прочувствовать кадр». Я, смеясь, начал перемещаться быстрее.
«Ладно», – резко сказал Рик Оуэнс, – «Достаточно».
Позже Томми показал нам несколько клипов. Арт-дирекшном занималась Анна-Лиза. Они были очень интересными. «Мне очень нравится музыка», – в какой-то момент шепнул мне Рик Оуэнс. – «Прислушайся к музыке». Он не критиковал рэп. Музыка ему просто особенно понравилась. И когда я настроился на нее, я услышал, насколько свежо она звучит. Современно и чисто, но в то же время живо. Объемно и невероятно мелодично. (Несколько недель спустя Рик Оуэнс пригласил Томми поучаствовать в его показе в Париже и пройти по подиуму под аккомпанемент инструментальной версии одной из его лучших песен, «Pussy Money Weed».)
Пришла моя очередь, и я показал им танцевальное видео, которое я обожал – на нем Khaleya Graham танцевала под «HUMBLE» Кендрика Ламара. Надеюсь, оно их изумило. Похоже, оно немного расстроило Tommy Cash. Возможно, он чувствовал себя так же, как если бы я прочел что-то, а потом кто-нибудь встал бы и прочел Чехова. Но я подумал, что если это так, то это может пойти ему на пользу. Возможно, оно подтолкнет его. Я сказал Томми, что включу его в свою статью, и он очень обрадовался и даже как будто немного прослезился, сказав: «Жизнь – волшебная штука», – хотя он уже и сам был на пути к известности. Он не нуждался во мне.
Рик Оуэнс в тот вечер не особо много говорил, но в какой-то момент он сказал: «Мишель, ну разве Джон не очарователен?»
«Да, Рик. Он очень обаятельный».
«Да? Ну, знаешь, он журналист, так что он вывернет всё, что мы говорим, так, как ему угодно. Не забывай об этом».
«Хорошо, Рик».
Когда мы уже собирались уходить, я стал свидетелем чего-то удивительного. В прихожей стояло длинное зеркало высотой в 9 метров. Лами, проходя мимо него на обратном пути из ванной, корчила рожицы, чтобы выглядеть нарочито уродливо. Выпячивала живот, как будто она была полной. Опускала подбородок, как будто у нее их было несколько. Строила грустные и мрачные гримасы. И шла она неестественно, перемещаясь короткими шажками. Она как будто говорила: «Да, я могу быть такой. Мы все можем быть чем угодно».
Источник: GQ.com
В удивительной вселенной Мишель Лами. Подробнее здесь